живет в лофте. Подняться нужно всего на десять этажей, но лестница скрипит и визжит при каждом моем движении, и мне кажется, что на стене ее удерживает лишь сила привычки (и, возможно, ржавчина). Где-то примерно на пятом этаже вдруг поднимается ветер; вся конструкция начинает раскачиваться, а когда я хватаюсь за перила, они рассыпаются в моих руках ржавой пылью. Я смотрю вниз и вижу пропасть. Решаю больше не смотреть вниз.
Тут до меня доходит, что я не знаю, могу ли испытывать боль. Возможно, страх перед болью просто передался мне по наследству. Однако от этой мысли мне страшно не меньше.
Когда наконец я добираюсь до крыши здания, быстро откатываюсь от края и какое-то время лежу, глядя в небо. Вижу облака, такие же серо-розовые, как оперенье сойки. Там, где выросла Лалабелль, всегда жили сойки. Думаю, это были именно сойки.
Я понимаю, что никогда не видела сойку, что ее образ есть только у меня в памяти. В памяти Лалабелль. Сейчас, когда голова кружится от усталости, при мысли о сойках у меня начинает щипать в глазах.
Я принимаю еще одно решение. Не думать об этом. Я решаю, что больше никогда не буду думать о сойках. Небо просто серое и розовое. Нечего романтизировать его.
Морщась, я встаю на ноги. Здесь, на черном битуме, мир состоит из антенн, спутниковых тарелок, вентиляционных решеток, дымоходов и мансардных окон. Отсюда мне видны Висячие сады и модный квартал; они такие же далекие и разноцветные, как северное сияние.
Одно из мансардных окон в нескольких шагах от меня. В темноте оно светится мягким сливочным светом. Я подхожу к нему и заглядываю вниз через грязное стекло.
Отсюда я не могу определить размеры комнаты, но знаю, что в ней высокие потолки, так как у меня возникают те же ощущения, как когда я смотрела вниз с лестницы. Вижу расстеленную на полу белую простыню, она в темных пятнах. Вижу край конструкции, которая может быть мольбертом, и угол холста. Вижу вытянутую руку, а в ней кисть.
На раме мансардного окна есть задвижка; я очень медленно отодвигаю ее и открываю окно. Кому понадобилось мансардное окно, которое открывается снаружи? У меня такое чувство, будто я открываю птичью клетку.
Проем достаточно большой, чтобы можно было в него пролезть. Я наклоняюсь вниз и оглядываюсь. Я нахожусь прямо над ней. Мне видна только ее макушка. Ей давно пора бы подкрасить корни волос. По сути, темных корней гораздо больше, чем платиновых прядей.
Я думаю, а не выстрелить ли в нее прямо отсюда. Так будет проще. Быстрее. Достаю пистолет из кармана и нахожу ее в прицеле. Задерживаю дыхание.
Жду мгновение… и жду…
Она откидывает голову и смотрит на меня.
Мой палец на спусковом крючке разгибается. Я едва не роняю пистолет.
– Черт, – еле слышно бормочу я себе под нос.
Сердце, как сумасшедшее, бьется в груди. И это не просто шок от того, что меня увидели; это что-то другое, как-то связанное с тем, что у нее в глазах.
– Привет, – говорит она. – Хочешь, я подам тебе стремянку?
Я открываю рот, но через секунду закрываю его. Она терпеливо ждет, и тут я понимаю, что не так. Левый глаз у нее такой же, как у меня, темно-карий. Я хорошо знаю этот глаз. Я весь день, который равен всей моей жизни, смотрела на него в зеркало заднего вида. А Лалабелль видела его в зеркале тридцать пять лет. Еще я видела этот глаз на лице у Вешалки, которую я застрелила в «Уэллспрингс». Я видела этот глаз, подведенный зелеными тенями, у Тусовщицы. Я видела его за толстыми стеклами очков у Секретарши. Я очень хорошо знаю этот глаз слева. Я знаю, что он устал, что на него наворачиваются слезы, что он саднит; знаю, что он расширен химическим способом, знаю, что он налит кровью, как после похмелья; более того, я знаю, что он карий.
А вот глаз справа я совсем не знаю. Глаз справа для меня чужой. Глаз справа голубого цвета.
– Да, будь добра, – наконец говорю я. – Спасибо.
Она приносит стремянку и неуклюже раскладывает ее, потом какое-то время пытается установить в нужном месте. После всего этого оказывается, что стремянка слишком коротка. Я протискиваюсь в оконный проем и повисаю. Это отвратительный момент, когда ноги болтаются в пустоте и я не могу понять, где я, где она и где мы по отношению друг к другу. Меня на мгновение охватывает паника, и я осознаю, что если б она захотела, то могла бы с легкостью воспользоваться шансом убить меня или серьезно ранить.
Но она этого не делает. Твердой рукой хватает меня за щиколотку и ставит мою ногу на стремянку.
Я спускаюсь вниз и на ватных ногах встаю перед ней. Она сочувственно хлопает меня по плечу и спрашивает:
– Выпьешь?
Я молча киваю. Она поворачивается и уходит, и я наконец-то могу разглядеть ее. Она ниже меня, потому что я на каблуках, а она босиком. Ее волосы растрепаны, как и у меня. Мы обе в строгих белых блузках, но моя была сшита на меня, а ее ей велика и застегнута не на те пуговицы; более того, она очень похожа на мужскую рубашку. Вся одежда заляпана краской; краска на ее руках, на запястьях и даже в волосах. И пахнет она краской. Запах химический и сладковатый.
Я наблюдаю за ней, пока она идет прочь от меня. Кухня в этом просторном помещении с паркетным полом притиснута к западной стене, но идти до нее достаточно долго, так как лофт огромный.
Оглядевшись, я вижу, что квартира напоминает нечто среднее между художественной студией и освещенной факелами пещерой. По одну сторону стоит кухонный стол, по другую – большой диван, а под ним ковер. Кровать в углу – во всяком случае, набор элементов, которые, если собрать их вместе, образуют кровать. Две двери, одна приоткрыта, и из щели льется антисептический белый свет.
Обойдя помещение по периметру, я перемещаю взгляд в центр. Мольберт абстрактной формы и стремянка стоят рядом. Рядом с ними рояль, такой красивый и большой, что мне